Tanya, 41 - 21 сентября 2007 16:00

"Mi-eto nashi zhelaniya,"skazal dyadya Freud.
Vot 4to segodnya narisovala moya fantaziya,zatymanennaya ili naoborot podogrevaemaya boleznjy.

Главное действующее лицо: Гумберт Мурлыка. Время действия: воскресное
утро в июне. Место: залитая солнцем гостиная. Реквизит: старая полосатая
тахта, иллюстрированные журналы, граммофон, мексиканские безделки (покойный
Гарольд Е. Гейз - царствие небесное добряку! - зачал мою душеньку в час
сиесты, в комнате с голубыми стенами, во время свадебного путешествия в Вера
Круц, и по всему дому были теперь сувениры, включая Долорес). На ней было в
тот день прелестное ситцевое платьице, которое я уже однажды видел, розовое,
в темно-розовую клетку, с короткими рукавами, с широкой юбкой и тесным
лифом, и, в завершение цветной композиции, она ярко покрасила губы и держала
в пригоршне великолепное, банальное, эдемски-румяное яблоко. Только носочки
и шлепанцы были не выходные. Ее белая воскресная сумка лежала брошенная
подле граммофона.
Сердце у меня забилось барабанным боем, когда она опустилась на диван
рядом со мной (юбка воздушно вздулась, опала) и стала играть глянцевитым
плодом. Она кидала его вверх, в солнечную пыль, и ловила его, производя
плещущий, полированный, полый звук.
Гумберт Гумберт перехватил яблоко.
"Отдайте!", - взмолилась она, показывая мрамористую розовость ладоней.
Я возвратил "Золотое Семечко". Она eгo схватила и укусила, и мое сердце было
как снег под тонкой алой кожицей, и с обезьяньей проворностью, столь
свойственной этой американской нимфетке, она выхватила у меня журнал,
который я машинально раскрыл (жаль, что никто не запечатлел на кинопленке
любопытный узор, вензелеобразную связь наших одновременных или перекрывающих
друг друга движений). Держа в одной руке изуродованный плод, нисколько не
служивший ей помехой, Лолита стала быстро и бурно листать журнал, ища
картинку, которую хотела показать Гумберту. Наконец нашла. Изображая
интерес, я так близко придвинул к ней голову, что ее волосы коснулись моего
виска и голая ее рука мимоходом задела мою щеку, когда она запястьем отерла
губы. Из-за мреющей мути, сквозь которую я смотрел на изображенный в журнале
снимок, я не сразу реагировал на него, и ее коленки нетерпеливо потерлись
друг о дружку и стукнулись. Снимок проступил сквозь туман: известный
художник-сюрреалист навзничь на пляже, а рядом с ним, тоже навзничь,
гипсовый слепок с Венеры Милосской, наполовину скрытый песком. Надпись
гласила: Замечательнейшая за Неделю Фотография. Я молниеносно отнял у нее
мерзкий журнал. В следующий миг, делая вид, что пытается им снова овладеть,
она вся навалилась на меня. Поймал ее за худенькую кисть. Журнал спрыгнул на
пол, как спугнутая курица. Лолита вывернулась, отпрянула и оказалась в углу
дивана справа от меня. Затем, совершенно запросто, дерзкий ребенок вытянул
ноги через мои колени.
К этому времени я уже был в состоянии возбуждения, граничащего с
безумием; но у меня была также и хитрость безумия. По-прежнему сидя на
диване, я нашел способ при помощи целой серии осторожнейших движений
пригнать мою замаскированную похоть к ее наивным ногам. Было нелегко отвлечь
внимание девочки, пока я пристраивался нужным образом. Быстро говоря,
отставая от собственного дыхания, нагоняя его, выдумывая внезапную зубную
боль, дабы объяснить перерыв в лепете - и неустанно фиксируя внутренним оком
маньяка свою дальнюю огненную цель, - я украдкой усилил то волшебное трение,
которое уничтожало в иллюзорном, если не вещественном смысле физически
неустранимую, но психологически весьма непрочную преграду (ткань пижамы, да
полухалата) между тяжестью двух загорелых ног, покоящихся поперек нижней
части моего тела, и скрытой опухолью неудобосказуемой страсти. Среди моего
лепетания мне случайно попалось нечто механически поддающееся повторению: я
стал декламировать, слегка коверкая их, слова из глупой песенки, бывшей в
моде в тот год - О Кармен, Карменситочка, вспомни-ка там,.. и гитары, и
бары, и фары, тратам - автоматический вздор, возобновлением и искажением
которого - то есть особыми чарами косноязычия - я околдовывал мою Кармен и
все время смертельно боялся, что какое-нибудь стихийное бедствие мне вдруг
помешает, вдруг удалит с меня золотое бремя, в ощущении которого
сосредоточилось все мое существо, и эта боязнь заставляла меня работать на
первых порах слишком поспешно, что не согласовывалось с размеренностью
сознательного наслаждения. Фанфары и фары, тарабары и бары постепенно
перенимались ею: ее голосок подхватывал и поправлял перевираемый мною мотив.
Она была музыкальна, она была налита яблочной сладостью. Ее ноги, протянутые
через мое живое лоно, слегка ерзали; я гладил их. Так полулежала она,
развалясь в правом от меня углу дивана, школьница в коротких белых носочках,
пожирающая свой незапамятный плод, поющая сквозь его сок, теряющая туфлю,
потирающая пятку в сползающем со щиколотки носке о кипу старых журналов,
нагроможденных слева от меня на диване - и каждое ее движение, каждый шарк и
колыхание помогали мне скрывать и совершенствовать тайное осязательное
взаимоотношение - между чудом и чудовищем, между моим рвущимся зверем и
красотой этого зыбкого тела в этом девственном ситцевом платьице.
Под беглыми кончиками пальцев я ощущал волоски, легонько ерошившиеся
вдоль ее голеней. Я терялся в едком, но здоровом зное, который как летнее
марево обвивал Доллиньку Гейз. Ах, пусть останется она так, пусть навеки
останется... Но вот, она потянулась, чтобы швырнуть сердцевину истребленного
яблока в камин, причем ее молодая тя

• 
• 
•